Политолог и регионовед, президент фонда «Петербургская политика», один из инициаторов создания рейтингов политической выживаемости губернаторов и инновационной активности, а также индекса влияния глав 200 крупнейших городов России. (2015г) Я обычно шучу, что слишком поверхностен для политолога и слишком содержателен для политтехнолога. Действительно, я работаю на стыке этих областей. И думаю, что хорошего определения политических технологий нет. Когда мы говорим о политике есть несколько языков. Есть язык целеполагания — что мы хотим достичь в политике? Его подчас не хватает. Но когда мы пересекаемся с политическими акторами, то ключевой запрос — не «что делать?», а «как делать?» Поэтому политтехнологии — это совокупность приемов и методов, которые отвечают на вопрос «как?» Они могут не касаться вопросов целеполагания, но это может быть проблемой при выборе соответствующих технологий. По образованию я историк. Историческое образование было выбрано отчасти случайно, и произошло в силу той актуализации истории, которую она имела в конце 1980-х годов. Переосмысление истории, открытие новых фактов казались интереснее математических формул. Думаю, выбор профессии оказался удачным. История приучает работать с большими объемами информации, разными интерпретациями, по иному оценивать настоящее. Но во время слома 1991 года стало очевидно, что история не то, что происходило когда-то, а то что происходит здесь и сейчас. Со второго курса я начал работать в сфере политической аналитики, которая тогда нарождалась. Тогда было интересно работать, был сильный драйв. Потом были разные периоды, когда-то я был ближе к информационным технологиям, когда-то — к экономике. Предметно со сферой политических технологий я стал пересекаться уже ближе к концу 1990-х годов. Но это были какие-то разовые акции. Но мне тогда стало ясно, что участие в выработке политических решений — это тоже форма анализа. Когда ты просто эксперт, то даешь некие «ботанические» комментарии. Но когда ты задействован в непосредственном процессе реализации собственных рекомендаций, то понимаешь происходящее по-иному и нередко глубже. Но здесь было важно не превратиться в политика. Я к этому никогда не стремился. Это другой драйв и другой опыт. Помню, однажды на выборах удалось уговорить действующего депутата Госдумы от «Единства» выступить на телевидении под фамилией другого депутата. Было невозможно поменять титры — да и кто их различает? Тем более что это было до появления массового интернета. В конце концов выступление не понадобилось, но такой опыт дорогого стоит. Был и другой более важный случай. В одном из сибирских городов шла предвыборная кампания. У нашего штаба водителями были жители вполне брутальные мужчины, нередко с сроками за плечами, своими спортзалами и микро-бизнесами. В конце кампании один из них подошёл к нам и сказал: «Вот смотрю я на вас и думаю, а правильно ли я жил раньше?» Его поразил командный драйв, радость от работы, отсутствие разрыва во времени между замыслом и его воплощением в жизнь в нашей профессии. Это действительно заражает. Не случайно у многих политтехнологов после кампаний начинается ломка, которую они лечат разными способами: от путешествий до алкоголя. Потому что некуда бежать, время резко замедляется. А любое ускорение времени в истории и жизни — это наркотик, от которого трудно отказаться. В 1990-е годы в сфере политических технологий я почти не работал. Но были интересные опыты. Летом 1996 года я оказался в Ярославле, где увидел военные грузовики, из которых разгружаются солдаты. Они переодевались в футболки штаба Ельцина, шли по городу раздавать листовки, ну и знакомиться с девушками заодно, был выходной день. Этот момент мне очень запомнился. Кампания 1996 года дала большой импульс отрасли политических технологий. Но дело не только в этом. В 1980-е годы была популярна профессия журналиста. В неё шли люди из самых различных сфер, с самым разным бэкграундом. В 1990-е годы именно профессия политтехнолога или пиарщика стала привлекать людей, уже состоявшихся в гуманитарной сфере — психологов, историков, социологов, политологов, философов. И люди, которые шли тогда в политические технологии были сливками гуманитарной сферы. К середине 2000-х годов это стало рутиной с кафедрами связей с общественностью. Социальный статус политтехнолога и пиарщика снизился. В 1990-е годы общество преувеличивало их значимость. Сейчас же они теряются. Не случайно, что в дискуссиях о фильме «Левиафан» часто всплывает образ девушки из окружения градоначальника. Одни говорят, что она из правоохранительной сферы, а другие, что она его пиарщик. Такое размывание происходит с любой профессией. Но именно 1996 год оказался пиком политических технологий. В начале 2000-х, когда я больше занимался экспертной деятельностью, мне поступил любопытный запрос. Нужно было написать аппаратную записку для «Единой России», причем мне намекнули, что писать её нужно достаточно просто, чтобы понял один из руководителей партии, и достаточно умно, чтобы зауважал другой. Это был любопытный вызов. Ещё нам нужно было однажды зарегистрировать в качестве СМИ название «Обзор текущей политической ситуации в России». Но к этому времени уже ограничили использование слова «Россия» в названии разных продуктов. Поэтому пришлось дополнительно написать обоснование использования слова «Россия» в обзоре текущей политической ситуации в России. Ну страницы на три я это написал. Потом мне рассказали, что в кабинетах на эту записку смотрели очень уважительно, они не знали, что это абсурдное в общем-то требование может быть выполнено столь тщательно. В этот период постепенно приходит понимание, что форма в этой сфере не менее важна, чем содержание. Впрочем, не уверен, что со мной здесь согласятся все коллеги по экспертному цеху. Сейчас изменились два принципиальных момента. Во-первых, у политтехнологов пропало ощущение, что реальность можно быстро поменять. Во время одного проекта в Украине нам не хватало сильно аналитика, и мы привезли его из Москвы. Он смотрел заседание Рады, на котором отказались утверждать кандидатуру премьера. Аналитик спросил: «А почему они не договорились раньше?» Объяснять ему, что заседания парламента для того и существуют, чтобы договориться или не договориться, не имело смысла, потому что он формировался уже в иной среде. Отсутствие таких навыков полностью деклассифицировало российских политтехнологов в других странах.(здесь надо отметить особо, что в России вся политика делается кулуарно, решается междусобойчиками, а самое важное решается Полковником и потом внедряется в действительность*) Во-вторых, пришли политтехнологи из регионов. Среди них есть идеологи, креаторы и полевики, но больше последних. Обычно им приходится очень много ездить по отдалённым населенным пунктам, общаться непосредственно с избирателями. Они стали заниматься субподрядами или искать собственные проекты. У них в свою очередь возникла иллюзия, что они занимаются реальной кампанией, а в центральном штабе слишком много «зауми». Поэтому кампании стали гораздо более прямолинейными, брутальными и менее креативными. Из них исчезло особое настроение, за которое заказчик был готов платить большие деньги. Но в нулевые часто бывало и иначе. Например, на «Справедливую Россию» работали политтехнологи, имеющие искреннюю политическую позицию. Приезжая в регион, они портили своим кандидатам отношения с местной властью. Кандидаты часто просто делали свою личную медийную кампанию в регионе. А политтехнологи начинали делать идеологическую, поэтому начинали «мочить» власть, вкладывая в это душу. У меня есть несколько личных примеров, когда приходилось делать фейковый продукт от имени конкурента. И знаете, когда это делается с душой, мне в итоге не доставалось ни одного экземпляра. Эти газеты разлетелись по городу за считанные часы. Но в кампаниях полевиков такое стало уходить. Потерялся азарт и ощущение игры. На одних региональных выборах у моего кандидата был технический кандидат, который за всю кампанию даже ни разу не появился в области. И вот за три дня до выборов приходит его очередь дебатировать с нашим конкурентом, рейтинг которого неожиданно пошел в гору. Он был уверен, что будет на дебатах один, сможет подробно объяснить свою позицию. Но он пришел, а в студии сидит какой-то непонятный человек, которого никто до этого не видел. Он был в шоке: его сценарий стал срываться. Он начал с этим спорить, но в итоге вообще покинул студию. Ах, если бы я знал, что у нашего технического кандидата появится полчаса свободного эфирного времени, то хотя бы подготовил ему текст. Рейтинг выживаемости губернаторов, как и другие подобные проекты, мы делали, прежде всего, для себя. Например, сейчас мы делаем рейтинг отношений России с разными странами мира, что в реальности лежит за отношениями с Ираном или Индией. Обнародование уже работает на личное паблисити. Но уже через месяц после публикации первого подобного рейтинга у нас стали интересоваться, когда же следующий подобный продукт? Разгадка популярности рейтингов в том, что региональная политика России почти отсутствует в повестке дня. А ведь подчас в регионах всё не менее, а иногда и интереснее, чем в центре. Рейтинги разрушили московоцентричную картину мира. Недавно Симон Кардонский писал, что в Челябинской области популярна литература, как Гейропа захватила Россию, а мужественные челябинцы ей сопротивляются. Люди же просто в своей окружающей реальности пытаются таким образом искать смысл. Нам удалось повысить узнаваемость регионов, интерес к событиям, там происходящим. Гораздо большее количество журналистов стало отличать Омск от Томска и Иркутск от Якутска. Это видели в самих регионах. Они поняли, что их мониторят и ничего за это не просят. Естественно, в рейтингах выживаемости губернаторов мы пытались угадать настроения на верху. И через некоторое время мы узнали, что цитаты из них включают в официальные документы. У наших проектов появилась таким образом благодарная аудитория. Это стало залогом успеха проекта. Политтехнологи наверняка сыграли в каких-то моментах постсоветской истории ключевую роль, но они об этом не знают. В фильме "Мёртвый сезон" есть такой эпизод: разведчик выходит из самолета, и к нему несутся на встречу люди с цветами. А потом выясняется, что это встречают спортивную команду, следующую позади него. Такая ситуация нормальна для любого политтехнолога, который не хочет стать политиком. Не очень понятно, почему деятельность политтехнологов могла бы лицензироваться. Образования ни у кого нет. Если вы у меня спросите, что делать с проектом «Последние 30», то я, делясь своим советом, тут же начну осуществлять нелицензируюмую консультационную деятельность. Во втором эшелоне на рынке политтехнологий очень много случайных людей, которые и не назовут их своей основной деятельностью. Нужно ли им проходить обязательное лицензирование? Нужно различать цинизм в поступках и в помыслах. Цинизм при оценке ситуации — нормальное качество для политтехнолога. Что касается цинизма в личных поступках, то тут нужно смотреть по ситуации. Кстати, нужно понимать, что среди политтехнологов довольно ровные взаимные отношения — это не мир фотомоделей. Все между собой общаются, просят и дают совета, берут субподряды. Думаю, количество интриг в отрасли довольно низкий. Политтехнолог поступки не совершает, их совершает политик. Он может взять на себя ответственность только за предложение. Профессия политтехнолога и политического эксперта не так интересна, как ее показывают. Но иногда и в ней возникают те самые искры, из-за которых в неё идут. Но в целом это такое же ремесло, в котором приходится заниматься помногу не тем, чем хочется. И в этой ситуации не всегда есть место цинизму. На выборах в Думу в этом году есть интрига. Тут парадоксальная ситуация. На парламентских выборах в нулевые, казалось бы, не было никакой интриги, но каждый раз после них политический курс существенно менялся. Да, это делалось часто без запроса избирателя, но делалось всегда. Менялись соотношения в правящей коалиции, делились сферы влияния. Есть интрига вокруг самой избирательной кампании и вокруг интерпретации её итогов. Я думаю, сейчас наверху есть желание, чтобы было весело.==============================================================Что изменилось по сути и не менялось со времен возникновения СССР? Пропала идеология и отношение к частной собственности. Вожди и многочисленные бонзы из прошлого и их наследники перестали бороться с человеческим инстинктом и провозгласили открыто о своем желании выделиться из массы за счет остальных. Все бы ничего, если существовали некие ограничители таких желаний (так называемая демократия). При отсутствии которой все выродилось в разновидность крепостничества. Причем крепостные свято уверовали в торжество справедливости. Все в духе вековых традиций. А что не менялось, а лишь получило развитие? А способы держать в повиновении крепостную массу. Посмотрите фильм Млечина и сравните с настоящим. Все тоже самое.Почему одни вожди остаются при должности до смерти, а другим это не удается? Вождь сохраняет власть, пока в состоянии облагодетельствовать свое окружение. Это высокопоставленные военные, сотрудники спецслужб, высшие чиновники. Главная их задача – держать страну под контролем, безжалостно подавлять любую оппозицию. И они готовы служить, когда их хорошо вознаграждают. Поэтому властитель заботится не о народе, а о своей команде, об аппарате, о подручных. Пока команда уверена в своих привилегиях, режим неприступен. Если вождь слабеет, болеет, теряет интерес к власти, окружение чувствует, что больше не может рассчитывать на высокие должности и завидные привилегии. Из могилы он их точно не вознаградит за преданность. Вот почему вождю так важно до последнего не показывать свою слабость.Двойное убийство в Минске, как придумать причину для убийства - Леонид Млечин